В июне того года он гостил у нас в

В июне того года он гостил у нас в имении - всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:

- Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!

На Петров день к нам съехалось много народу, - были именины отца, - и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну...

В сентябре он приехал к нам всего на сутки - проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:

- Удивительно ранняя и холодная осень!

Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, - мы знали какой, - и это было и трогательно и жутко. Отец спросил:

- Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?

- Да, если позволите, утром, - ответил он. - Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.

Отец легонько вздохнул:

- Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра...

Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, - я вздумала раскладывать пасьянс, - он молча ходил из угла в угол, потом спросил:

- Хочешь пройдемся немного?

На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:

- Хорошо...

Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот...

- Капота нет, - сказала я. - А как дальше?

- Не помню. Кажется, так:

Смотри - меж чернеющих сосен

Как будто пожар восстает...

- Какой пожар?

- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах. "Надень свою шаль и капот..." Времена наших дедушек и бабушек... Ах, Боже мой, Боже мой!

- Что ты?

- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя...

Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:

- Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...

Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.

- Как блестят глаза, - сказал он. - Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?

Я подумала: "А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то срок - ведь все в конце концов забывается?" И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:

- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!

Он, помолчав, медленно выговорил:

- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.

Я горько заплакала...

Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, - в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, - и мы все перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос...

Убили его - какое странное слово! - через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: "Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?" Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, - то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, - я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, - и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Т

Результаты (английский) 1:

In June of that year he stayed in our behalf-we have always considered their man: his late father was a friend and neighbor of my father. The fifteenth of June killed Ferdinand in Sarajevo. On the morning of the sixteenth brought mail newspaper. His father left the Office with the Moscow evening newspaper in the hands of the dining room, where he, mom and I still sat at the tea table and said:-Well, my friends, the war! In Sarajevo killed an Austrian Crown Prince. This is war!At Peter's day a lot of people came to us, were father and namedays for lunch it was announced by my fiance. But nineteenth July Germany declared war on Russia.In September he came to us just for a day-say goodbye before leaving for the front (all then thought that the war would end soon, and our wedding was postponed until spring). And then came our farewell party. After dinner, filed, as usual, Samovar, and after looking at it a couple of fogged Windows, the father said:A surprisingly early and cold autumn!That evening we sat quietly, occasionally exchanged insignificant words, exaggeratedly calm, hiding their secret thoughts and feelings. With feigned simplicity father said about the fall. I approached the balcony door and wiped the glass with a handkerchief: in the garden, on the black sky, bright and sparkling clean ice star. Father smoked, leaning back in a Chair, absently looking at visevšuû above the table hot lamp, mom in glasses, carefully zašivala under its light small silk bag, we knew what-and it was touching and uncanny. Father asked:-So do you still want to go in the morning, not after breakfast?-Yes, if I may, in the morning, "he replied. -Very sad, but I'm still not really ordered.The father sighed gently:-Well, as you, my soul. Only in this case the us with my mom it's time for bed, we absolutely want to you tomorrow ...Mom got up and perekrestila her future son, he bowed to her hand, then to the hand of the father. Left alone, we're still a little marked in the dining room-I'm lay Solitaire,-he silently walked from corner to corner, then asked:-Want to walk a little?On the soul I have done harder, I'm indifferent commented:-Well ...While in the hallway, he kept something to think about, with a cute grin remembered poems Feta:How cold autumn!Put on his shawl and bonnet.-Hood, I said.-and what next?-Do not remember. It seems so:See-international černeûŝih pinesAs if the fire rose.What fire?-Moonrise, of course. There is a rustic autumn charm in these verses. "Put on his shawl and bonnet." The times of our grandparents. Oh, my God, my God!-What are you?-Nothing, dear friend. Still sad. Sad and very good. I really, really love you.Meanwhile, we went through the dining room to the balcony off the garden. First, it was so dark that I kept for his sleeve. Then began to follow the growing light sky black branches, consumers of mineral Shining stars. Priostanovâs′, he turned to the House:-See how very especially on autumn shine home window. Will be alive forever will remember this evening ...I looked, and he hugged me in my Swiss mantle. I took on behalf of downy shawl, slightly declined to he kissed me. Leaving, he looked me in the face.-How to shine your eyes, "he said. -You are not cold? The air quite winter. If I am killed, you're still not immediately forget me?I thought: ' what if the truth would kill? and really I still forget it at some time-in fact, all eventually forgotten? "and replied hastily, afraid of his thoughts:- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!Он, помолчав, медленно выговорил:- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.Я горько заплакала...Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, - в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, - и мы все перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос...Убили его - какое странное слово! - через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: "Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?" Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, - то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, - я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, - и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Т

Результаты (английский) 2:

In June of that year he stayed with us in the estate - has always been with us his own man: his late father was a friend and neighbor of my father. Fifteenth of June killed Ferdinand in Sarajevo. On the morning of the sixteenth brought Mail newspaper. Father left the office with the Moscow evening paper in the hands of the dining room, where he, my mother and I were still sitting at the tea table, and said: - Well, my friends, the war! In Sarajevo killed the Austrian Crown Prince. This is war! Petru day we gathered a lot of people - was the name day of his father - and at dinner it was announced my fiance. But nineteenth-July Germany declared war on Russia ... In September, he came to us just for a day - just before leaving for the front (all the while thinking that the war would end soon, and our wedding was postponed until the spring). And then came our farewell party. After dinner is served, as usual, a samovar, and looking at the misted by his pair of windows, the father said: - amazing early and cold autumn! We are in the evening sat quietly, only occasionally exchanging insignificant words, exaggerated calm, hiding their secret thoughts and feelings. With feigned simplicity, and his father said about the autumn. I went to the balcony door and wiped the glass with a handkerchief: in the garden, in the black sky, bright and sharp sparkling clean ice star. Father smoked, leaning back in his chair, idly looking at the hanging lamp over the table hot, mum, wearing glasses, carefully stitched under her light small silk bag - which we knew - and it was touching and scary. Father asked: - So you still want to go in the morning, not after breakfast? - Yes, if you will, in the morning, - he said. - It is very sad, but I'm still not entirely ordered to the house. The father gently sigh: - Well, as you, my dear. Only in this case we go to sleep with my mother, we certainly want to hold you tomorrow ... My mother got up and crossed his future son, he bowed over her hand, then the hand of his father. Left alone, we have a little pobyli in the dining room - I have taken in head to play patience, - he silently walked from corner to corner, then asked: - Do you want to walk a bit? In my heart I have done harder, I indifferently replied: - Well ... Dressing in the hallway, he kept something to think about, with a sweet smile remembered poems Fet: What a cold autumn! Put her shawl and bonnet ... - Hood not - I said. - What's next? - I do not remember. It seems so: Look - between the blackened pine trees as if fire rises ... - What fire? - Moonrise, of course. There are some rustic charm of autumn in these verses. "Put on your bonnet and shawl ..." The times of our grandfathers and grandmothers ... Oh, my God, my God! - What are you? - Nothing, dear friend. Still sad. Sad and good. I really, really love you ... dressed, we went through the dining room to the balcony, went down into the garden. At first, it was so dark that I was holding on to his arm. Then they began to retain the brightening sky black branches, sprinkled with mineral shiny stars. He paused turned to the house: - Look how completely especially in Autumn light windows of the house. I'll live and I'll always remember that night ... I looked up and he embraced me in my Swiss cape. I looked away from the face shawl lightly dismissed head to kiss me. Kissed, he looked me in the face. - How to shine his eyes - he said. - Are you cold? The air is completely winter. If they kill me, you're still not at once forget me? I thought, "What if the truth will kill? And do I still forget it at some time - after all in the end is forgotten?" And quickly he responded, fearing his thoughts: - Do not say that! I will not survive your death! He, after a pause, he said slowly: - Well, if you kill, I'll wait for you there. You tarry, will delight in the world, then come to me. I wept ... In the morning he left. Mom put her arms around him that fateful bag that sewed the evening - it was a golden scapular, which were at war, her father and grandfather - and we cross over him with some gusty despair. Looking after him, he stood on the porch in the stupor which always happens when someone you spend a long separation, feeling just amazing inconsistency between us and those around us joyful, sunny, sparkling with frost on the grass in the morning. Continuing, he entered the empty house. I went from room to room, his hands behind his back, not knowing what to do with them, and if I weep or sing in a loud voice ... They killed him - what a strange word! - A month later, in Galicia. And now passed since thirty years. And much, much experienced was during these years that seem so long when you think about them carefully, pawing in the memory of all that magic, strange, incomprehensible or mind or heart is called the past. In the spring, the eighteenth, when neither the father nor the mother was no longer alive, I lived in Moscow, in the basement of traders at the Smolensk market, which all made ​​fun of me: "Well, Your Excellency, as your circumstances?" I too was engaged in trade, selling as many sold if the soldiers in fur hats and unbuttoned coats some of the remaining I do - then any ring, the cross, the fur collar, moth-eaten, and this is where trading on the corner Arbat and market, met a man of rare, beautiful soul, retired military, retired, soon married and who left in April Ekaterinodar. We went there with him and his nephew, a boy of seventeen, the same way to the volunteers, nearly two weeks - I baba, in sandals, he was worn Cossack Coat with tempered black with gray beard - and stayed on the Don and in the Kuban more than two years. Winter, storm, sailed with innumerable crowd of other refugees from Novorossiysk to the T

Результаты (английский) 3:

in june of that year he was visiting us at - was always got his man: father, he was a friend and neighbor of my father. on 15 june, was killed in сараеве ferdinand.in the morning the arrived mail newspaper. my father was out of office in moscow the evening newspaper in the hands of the dining hall, where he is, mom and i were sitting at the tea table, and said:

- well, my friends, the war!in сараеве murdered austrian crown prince. this is war!

the petrov day we met a lot of people, was the name of father, and for dinner, he is my fiance. but the 19th july, germany declared war on russia.

in september, he came to the us all day - say goodbye before leaving for the front (when everyone thought that the war will be over soon, and our wedding was postponed until the spring. and this is our last night. after dinner set.as usual, the samovar, and by looking at the запотевшие from him a couple of windows, the father said:

- surprisingly early and cold autumn.

we in the evening sitting quietly, only occasionally exchanged few wordsoverly relaxed, hiding their private thoughts and feelings. with feigned simplicity told father about autumn. i went to the balcony door and window handkerchief wiped down: in the garden, on the black skyit is bright and clean ice stars. father smoking, perched on a chair, looking at the висевшую рассеянно heat lamp above the table, mom, to the glasses carefully sewed under her light little silk bag